Ульяна Соболева - Любовь - яд [СИ]
— Васька, не смей, слышишь? Вернись и давай поговорим.
Он говорил долго, а я слушала, размазывая слезы и порываясь вскочить и убежать. Только не смела, не смела вот так взять и уйти. Впервые он был со мной строг, по-отцовски строг, я даже не смела рта открыть. Мне было стыдно, так стыдно, что у меня горели щеки, и я не решалась поднять глаза и посмотреть на него. Только чувствовала как слезы падают мне на руки и молча кивала. Он был прав, он меня предупреждал.
— Васенька, ну не конец света беременность. Ну и ладно, что без отца. Ты не первая и не последняя. Протянем как-нибудь, вон две тарелки супа есть и третья найдется. По-первой своим молочком покормишь, а потом оформим детскую кухню. Не в таких условиях детей-то растили. В голод на ноги поднимали. Ну не плачь, моя хорошая, вот так. Иди я тебя обниму.
Он гладил меня по голове морщинистой рукой, а я рыдала навзрыд.
— Васенька, деточку убивать нельзя, она не повинна в грехах родителей. Не нам решать, кому жить, а кому умирать. Вот родишь мне маленького, будет мне отрада на старости лет.
— А что люди скажут? — рыдала я, — что люди скажут? Стыд, какой на ваши седые волосы.
— Васенька, плевать нам на них. Пусть что хотят, говорят. Нам главное чтобы ребеночек был здоровенький. Вытри слезы. Не переживай. Справимся сами. Вот увидишь. Все будет хорошо. Все будет хорошо, моя девочка.
И я ему поверила, я спрятала проклятые деньги в вазочку на столе и с новыми силами начала работать. Я все еще ждала, что Артур позвонит или посигналит под окном. Я срывалась к телефону каждый раз, когда раздавался звонок, и выскакивала на балкон, услышав рев мотоцикла. Артур не звонил больше и не приезжал. Я увидела его лишь один раз спустя полгода. Он даже меня не заметил, шел под руку со своей Аленой, нес следом сумки с продуктами к новенькому "джипу". Я не посмела подойти, просто стояла и смотрела со стороны, обхватим руками живот. Все надеялась, что он обернется. Не обернулся. Помог своей невесте сесть на переднее сиденье и рванул с места. Я долго смотрела им вслед и думала, что никогда больше не буду искать с ним встречи, никогда и ни о чем не попрошу. Я ошибалась. Я пришла к нему спустя пять месяцев, пришла и торчала под его окнами в надежде его увидеть. Сидела на лавочке под его шикарным домом с охраной и высоким мраморным забором.
Мой сын родился недоношенным на двадцать девятой неделе. От недосыпания и недоедания мой организм ослаб, и я не смогла выносить положенные девять месяцев. В больнице делали все возможное, хотя чего можно было ожидать от единственного роддома в захолустном городочке. Я ожидала чуда, но его не случилось. Егорка родился весом семьсот грамм, его легкие все еще не работали самостоятельно, он перенес несколько операций на желудке. Все это время я жила в "патологии", я дневала и ночевала там. Я мыла полы, я помогала медсестрам, лишь бы мне позволили там остаться. Постепенно Егорке становилось лучше — он поправлялся на глазах, он даже начал брать грудь. Я радовалась каждой секунде проведенной с ним, каждому дню. Я забыла обо всем и молила бога, чтобы мой малыш выжил. Нас должны были выписать через пару дней. Мы с Иваном Владимировичем уже приготовили детское приданое. Потратили его сбережения, кое-кто из соседей одежду подкинул, ванночку. Я ждала моего малыша домой. Только перед самой выпиской Егорке стало плохо. Никто не мог понять, что случилось, почему он так истошно кричал и отказывался от еды. Диагноз поставили на следующий день — хроническое заболевание легких[1]. Такое бывает у недоношенных младенцев. Меня успокаивали, говорили, что делают все возможное, но катастрофически не хватает медикаментов, не хватает нужных средств. Мне посоветовали перевезти малыша в платный центр в столице. Но там, на лечение требовалось пять тысяч долларов, без предварительного взноса со мной даже говорить не стали. Я заняла, сколько могла, я попросила ссуду на работе, но мне отказали. Оставалось только просить денег у отца Егорки. И я пошла. В тот момент я готова была продавать себя на улице лишь бы найти нужную сумму, но на все требовалось время, а у меня, точнее у моего малыша, этого времени катастрофически не хватало. Отсчет шел на дни.
Я прождала у ворот их шикарного особняка несколько часов, пока один из охранников не попытался меня выгнать. Тогда я взмолилась, попросила отнести Артуру конверт. Охранник ушел, а я смотрела на окна их дома и молилась, надеясь в очередной раз на чудо. Охранник вернулся спустя несколько минут. Судя по тому, как он не решался посмотреть мне в глаза, он прочел мою записку, только ответ передал на словах и я их никогда не забуду, не забуду этого страшного приговора, который так легко вынес моему сыну его отец:
— Мне велели вам сказать, что если Артур Александрович будет каждой…хм… простите…каждой женщине, с которой он встречался давать деньги, то он скоро разориться. Вы уходите лучше, не стойте здесь, а то мне придется полицию вызвать.
Я не ушла, я все еще не верила, что Артур мог вот так просто сказать эти жуткие слова. Ведь в тот конверт кроме моей записки, я положила прейскурант цен платного центра, справки с заключением врачей. Неужели после всего, что было между нами, он не смог найти для своего сына проклятые пять тысяч долларов?
В больницу я вернулась спустя несколько часов. На меня смотрели с жалостью, дежурная медсестра пожимала мне руку, предлагала чай с печеньем, и успокоительное. Только никто не знал, как сказать мне, что у Егорки шансов на выздоровление все меньше. Мне уже не запрещали носить его на руках и часами сидеть с ним рядышком, трогать крошечную ручку. Я смотрела на все трубки и провода, которые оплетали крошечное тельце, на аппараты искусственного дыхания и понимала, что умираю вместе с ним. Это я дышу все слабее, все отрывистей, это мое сердце стучит все тише. Егорка умер во сне. Никто не заметил кроме меня, а я сидела тихо как мышка, чтобы медсестры не забрали его у меня. Дали еще драгоценное время проститься, еще минутку, еще секунду. Утром начался обход. Я все помнила как в тумане, у меня не могли отобрать тело, я выла и орала как раненное животное, я вцепилась в сына мертвой хваткой и не отдавала никому. Я рычала и пыталась бить и кусать санитарок. Спустя час им все же удалось с помощью психиатра убедить меня отдать малыша. Вот так умерла Васька. Точнее вот так она начала умирать, корчиться в агонии, и ее смерть была долгой и болезненной. Егорку мы хоронили вдвоем. Я и Иван Владимирович. Он, наверное, постарел сразу лет на десять, поседел еще больше. Я не плакала, у меня не осталось слез. Я только выла и стонала бессонными ночами, запиралась у себя в комнате с детской кроваткой и игрушками. А потом я начала пить. Водка приносила мне облегчение, пусть недолгое, но забвение. Я не слышала плач моего малыша, я не видела малюсенького гробика, я просто падала в черную дыру, а когда выныривала из бездны, Иван Владимирович обреченно ставил на стол очередную бутылку. Знал, что если не выпью — наложу на себя руки.
